На одной из радиостанций в дневное время постоянно передавали
модные в то время песни, и мать всегда включала именно её, когда была
дома. 'Маяк' так называла мама эту радиостанцию, хотя как я знаю
'Маяк' был создан только в 1964 году.
Эти песни я специально никогда не разучивал, они вошли в моё сознание
сами и на всю жизнь. 'В одном отдалённом районе…', 'Всё стало вокруг
голубым и зелёным…', 'Я по свету немало хаживал…', 'Я люблю тебя
жизнь…', 'И кто его знает, чего он моргает', песни из оперетт 'Вольный
ветер' и 'Мистер Икс' и много других.
Мой дед очень здорово играл на мандолине, кто его учил этому, я не
знаю, но отца играть на этом инструменте научил он. Отец, услышав
новую мелодию по радио, тут же начинал подбирать её по слуху и уже
через несколько минут исполнял её как настоящий композитор. Мы
или танцевали, по-детски выделывая разные коленца, или подпевали
понравившийся мотив песни.
Так мы получали минимум музыкального образования в нашей
семье, которого мне в моей жизни хватило до настоящего времени. У
меня выработался музыкальный слух, который впоследствии позволил
мне почти моментально запоминать мотив песни или мелодии и тут же
воспроизводить его, но не на инструменте, а просто насвистывая или
напевая.
Осенью мы пошли в новую школу, настоящую трехэтажную,
построенную из кирпича. В новом здании было очень много классных
помещений, и даже туалеты были не на улице, а прямо в здании. Это была
настоящая школа, уже не тот холодный барак, в котором я заканчивал
свой 1 класс.
Классов было очень много потому, что планировалось обучение детей
из интерната, который находился недалеко от школы. В интернат на
время учёбы съезжались дети со всей округи: из деревень и посёлков,
где не было школ. Здесь были и карелы, и финны, и русские дети, разных
возрастов и разного домашнего воспитания.
Этот интернационал вносил свою свежую струю в общий колорит
воспитания детского коллектива наравне с воспитателями интерната и
учителями школы. Частично в этом принимали участие и мои родители.
Мать хорошо умела готовить, и её уговорили стать поваром в этом
интернате, но с условием, что мы, её дети, могли питаться в интернатовской
столовой наравне с другими его воспитанниками.
А кто ещё в детском коллективе имеет большее влияние на детское
сознание, как не человек, который кормит и поит, даёт добавку желающим
и утешает тех, кому её не досталось. Да порой и просто вытирает носы
маленьким, за которыми в суровом интернатовском обществе порой не
могли уследить воспитатели. Отец на общественных началах выступал в роли мужского парикмахера.
По вечерам после службы он, вместо положенного отдыха, брал машинку
для стрижки волос и отправлялся по просьбе матери подстригать заросших,
а иногда и вшивых пацанов. Специально для этого он купил в городе
машинку и выполнял эти обязанности, как заправский цирюльник.
Присутствуя однажды при этой экзекуции, я запомнил, как отец
объяснял ребятам, что будущий воин и настоящий мужчина должен
сидеть не сгорбившись, а ровно расправив плечи и дыша всей грудью.
На многих хилых малышей это чётко действовало, они приосанивались,
действительно расправляли плечи. Ведь это им говорил не какой-то
лесоруб полупьяный, а настоящий капитан ВВС.
Утром перед школой мы заходили на завтрак в столовую интерната,
где уже шумела в зале столовой разноликая интернатовская молодёжь.
Если кто-нибудь случайно ронял свой кусочек сливочного масла на пол,
то он почему-то никогда его не поднимал с пола, а все присутствующие
странно напрягались в ожидании.
Кто-нибудь да обязательно наступал ногой на это масло, поскальзывался
и с грохотом падал на пол, разливая при этом чай, который нёс в руках и
наступал долгожданный момент... Все присутствующие в зале столовой
начинали кричать хором и скандировать:
- Геморройное масло, геморройное масло!
Что это означало, я до сих пор не знаю. Может быть их познания в области
медицины ушли далеко вперёд, а моих ещё не хватало. Интернатовский
прикол, одним словом.
После завтрака мы всей толпой шли в школу на занятия, после уроков
возвращались в столовую, где обедали и шли домой делать уроки.
В интернате было человек 60 школьников, может быть неточно, но не
меньше. Матери здорово доставалось на этой работе. Попробуй, покорми
такую ораву, потаскай и покрути эти огромные лагуны для первого и
второго. Да и в субботу и воскресение дети тоже хотят кушать.
Общение с детьми из интерната расширяли мой кругозор в области
географии и иностранных языков. Каждый мой знакомый рассказывал о
своём захолустье и как они в нём живут.
Я тогда уже знал, что Карелия не заканчивается городами Кемь,
Петрозаводск, что существуют неведомые Маслоозеро, Лоухи, Подужемье
и другие странные названия населённых пунктов, обычно связанные со
словом озеро. Озёр ведь в Карелии видимо-невидимо.
Были у меня и друзья среди карелов, финнов и потомков лопарей.
Теперь я знал от них, что такое Калевала, кто такие Вэйнэмейнен,
Лемминкайнен и кузнец Ильмаринен, выковавший чудо-мельницу Сампо
для далёкой страны Севера под названием Похьола. Чудесная мельница
что-то молола, а на выходе с трёх сторон сыпалась мука, соль и мёд. Это
ведь не русские, которым сразу подавай золото, серебро и в несметных
количествах.
Узнал, что такое кантеле и почти весь карело-финский эпос о Сампо и
о том, как бы счастливо жили на суровой северной земле карелы, если бы
у них была эта самая волшебная мельница. С непривычки, произнося эти
странные имена, казалось, можно было сломать язык. Но обошлось. Один мой старший друг-карел, по имени Стасик, обучал меня словам
карельского языка и не только литературного. 'Муньё' и много других
важных слов, которые я, конечно, уже позабыл, так как никогда в жизни
не применял этот язык на практике.
Попробовал бы меня теперь кто-нибудь обидеть в школе... У меня теперь
было столько защитников из интернатовских, что никакие Корчагины мне
были теперь не страшны. Да и брат учился в шестом классе.
Стасик, участвовал в школьном хоре и очень трогательно исполнял
песню про какого-то Кадруселя. Кадрусель богато жил, домик без крыши
он купил, почему-то носил косу, в которую вплетал туго ленту, когда шёл
гулять с подругой. Какой национальности он был, если ходил с косой,
меня мало волновало, но я считал, что раз Стасик поёт, то обязательно
поёт про карела. Стасик пел настолько проникновенно, что можно было и
не вдумываться в слова песни, он пел всей своей душой, а мне это очень
нравилось.
Однажды в день Конституции СССР 5 декабря наша школа давала
шефский концерт в клубе деревни Подужемье. Я тоже принимал участие,
но в более прозаической роли участника монтажа, где произносил
стихи, посвященные республике Казахстан. Но хоть и про Казахстан от
этого волнения меньше не становилось, и мы как настоящие залётные
артисты ходили за кулисами сцены и в последний раз повторяли нужные
слова перед выходом на 'большую сцену'. А в это время Стасик своим
лирическим тенорком нежно выводил про своего Кадруселя.
День выборов в Верховный Совет и местные Советы депутатов
трудящихся для нас гарнизонных пацанов всегда был желанным
праздником. Выборы начинались в 6 часов утра и проходили в фойе
клуба, а в зрительном зале уже с 8 утра и до 22 часов непрерывно шли
художественные фильмы.
Вот это был праздник! С самого утра и до вечера мы сидели в зале и
смотрели всё подряд. Ведь единственной отдушиной в большой мир в
городке было кино, его любили все, и солдаты, и родители, ну, а мы и
подавно.
Прибегали в перерыве между фильмами домой, а здесь пахнет пирогами,
винегретом – праздник одним словом. Быстро-быстро пообедав, спешили
снова занять свои места в зрительном зале, а кого там выберут депутатами,
нас меньше всего интересовало. Лишь бы не сломался движок, который
крутил генератор питания для киноустановки, и киномеханик не произнёс
свою сакраментальную фразу: 'Всё! Кина не будет, сдох движок!' Бывало
ведь и такое.
В нашем гарнизонном клубе у нас бывали и печальные события,
которые, к сожалению, случались чаще, чем всем бы этого хотелось. Я
имею в виду похороны наших лётчиков.
Полк начал осваивать новые самолёты типа МиГ-17, а новая техника,
большая скорость и новая авионика и вооружение всегда требует жертв.
В такие дни в зале стоял специфический запах смерти и еловых веток.
Как положено, стоял почётный караул из солдат в изголовье гроба, Знамя
части с траурными лентами и члены похоронной комиссии с красно-чёрными повязками на рукавах поочередно менялись у гроба. Красный гроб с чёрными ленточками, в котором лежал обычно молодой и симпатичный
даже в объятиях смерти офицер. Лётчик, которому просто немножко не
повезло; небо не прощает даже малейших ошибок и упрощений. Молодые
плачущие жёны и родственники, речи замполитов о том каким он славным
парнем был и останется в сердцах однополчан.
На всю жизнь запомнил прощание с командиром эскадрильи
Халдырбековым.
У лётчиков все летают от командира любого ранга и ниже. Комэск
тоже набирал лётные часы в воздухе и на команду руководителя полётов
заходить на посадку, уговорил того ещё на один заход.
В полёте от перегрузок ему стало плохо и он, уже забыв свой настоящий
позывной, рубил:
-Я Халдырбек-1, захожу на посадку.
Но почему-то при посадке перепутал аэродром с озером, это было
зимой. Хорошо, что на краю полыньи остался обрубленный об лёд хвост
самолёта, который заметили с воздуха только через 3 дня, а так бы и до
сих пор лежал комэск на дне озера.
Когда самолёт подняли из воды, майор был почти без единой царапины,
и в кабине было сухо, вот только кислорода не хватило.
Запомнился капитан Саблин, который погиб нелепо не в воздухе, а на
земле, на взлётной полосе. Он выполнил своё полётное задание, успешно
приземлился и шёл от своего самолёта по взлётной полосе мимо самолёта
с работающим двигателем.
Перчатку из рук вырвало потоком воздуха, засасываемого в
воздухозаборник турбины, он инстинктивно кинулся за ней, и его затянуло
в отверстие в носовой части самолёта.
Он ведь успел сообразить, что эта перчатка выведет из строя целый
двигатель самолёта. Пока останавливали турбину и вытаскивали Саблина,
он был уже мёртв.
Молодой светловолосый и красивый капитан лежал в красном гробу,
обложенном еловыми венками и цветами, ему бы летать и летать…
Почему я так ярко запомнил похороны именно Саблина и Халдырбекова?
Да просто потому, что гробы были открытыми, и я видел их застывшие
лица.
Тех лётчиков, которые разбились при выполнении полётов, хоронили
всегда в закрытых гробах, а что там лежало, мы не знали. Может быть,
только какие-нибудь фрагменты человеческого тела.
А разбивались офицеры, особенно на новых самолётах, очень часто;
почти каждый месяц духовой оркестр исполнял похоронный марш
Шопена и другие, холодящие все внутри, траурные мелодии.
И вообще, мне казалось, что почти все офицеры нашего гарнизона были
замечательными и красивыми, каждый по-своему, людьми. Сравнивая
их с некоторыми теперешними офицерами, которые спокойно сидят
в общественном транспорте, разложив свои телеса, когда рядом стоят
пожилые и убогие пенсионеры или женщины, я в этом убеждаюсь ещё
раз.
Современный офицер по внешнему виду, я про его фигуру, резко
отличается от тех, с которыми прошло моё детство, да и служба тоже. Это отличие не в их пользу. Огромные животы и задницы, не позволяют им
осуществлять основной принцип обучения личного состава в армии и на
флоте: 'Делай, как я!'. Эти выдающиеся формы в фигуре от излишеств, а
раз человек излишествует, то он ради этого может и Родину продать.
Хоронили и солдат, но это были редкие случаи гибели по глупости.
Ведь кто такие солдаты? Это те же дети, но только большие, а значит и
амбиций дурацких у них значительно больше.
Два солдата сорвались в самоволку и оказались в городке в старом
полуразрушенном доме. Что они там делали, не знаю, но, видимо,
силушку богатырскую девать некуда было, и один из них ударил ногой по
внутренней стене, а дом взял да и рухнул на их головы.
И теперь уже хоронили совсем молоденьких ребят, которым было лет
по 19. Красивые мальчики лежали рядом в гробах и провожали их на тот
свет всем гарнизоном, только было не всем понятно, зачем и почему они-то погибают.
Если офицеры отдавали свои жизни, осваивая новую технику и
воздушный океан, то почему эти погибали в таком возрасте. Это уже было
самой настоящей трагедией для нашего военного городка.
Этой зимой стояли уж очень крепкие морозы. Утром встанешь, вода
в бочке на кухне замерзла. Черпаком пробиваешь лёд, уж какое тут
умывание ледяной водой,глаза и нос помочишь и готово дело – умылся.
На улицу выходишь – холодрыга трещит, но сколько градусов мороз
неизвестно. Ускоренными перебежками с заходом в магазин, где хоть
немного можно отогреться, рысью несёшься до школы с портфелем в
руке.
В школу приходишь, а тебе сообщают, что на улице мороз 40 градусов
и занятия отменяются. И тем же путём назад домой.
А дома сидеть некогда, вместо занятий в школе заготовка дров для
домашней печи. Морозы морозами, а жизнь продолжается.
В 40-градусные морозы, которые приходилось переживать нам в утлом
финском домишке, печь приходилось топить по три раза на день. На ночь
натопим печку, в комнатах около 30° тепла, а утром просыпаемся, ну
максимум 13-15 градусов.
Вот где пришлось научиться пилить и колоть дрова, топить печь и
таскать воду ведрами от водовозки, которая приезжала один раз в день, а
зимой ещё реже.
Дров на зиму требовался вагон и маленькая тележка и, если сами
дрова не составляли большой проблемы, кругом лес и войсковая часть
обеспечивала доставку дров своим офицерам, то пилить и колоть их - это
уже была твоя забота.
Пилили дрова сначала отец с мамой, потом маму заменил старший
брат, а уж потом постепенно и меня привлекли к этому чисто мужскому
делу и мы с братом по мере своих сил и способностей помогали в этом.